***
Мелким градом огорошен
здешний караван-сарай;
дорогой мой, жребий брошен,
хоть сегодня подбирай.
Мартовской дырявой лейкой
путь закрыт из недр дверных
или звездною тавлейкой
наших форточек двойных.
Ах, не ждали, не гадали,
так на слове и лови.
Но все ветреные дали
нынче шепчут о любви.
Тает распечатка копий
чувств, сплывает мир порош.
Но весенний воздух - опий,
и не хочешь, да глотнешь.
АНГЕЛ СТРАНСТВИЙ
Что мне остров пальм и лилий
в роскошном убранстве!
Нужен только этот ангел -
ангел странствий;
а он летает,
светя очами,
над Павловском и Боровичами,
над Красницами и Гдовом,
и даже над нашим кровом,
без зова и без печали,
где бы мы ни дневали,
ни ночевали,
чтобы мы не скучали,
не горевали,
что не кочевали,
что мы не свободны,
что даль - как фата-моргана,
любимый ангел путеводный
моряка и цыгана.
В молитвах о перелетных птицах
он взоры точит
и отражается в криницах,
когда захочет.
Он вне деленья территорий,
границ, таможен,
небесный вестник траекторий,
крылоположен.
***
Я живу над озером тайным
на горе, в чьих темных глубинах
плещутся невидимые волны.
Из горы родники льются,
бьют ключи ледяные,
а жители из глупых колодцев
пьют живую и мертвую воду.
А когда я засыпаю в доме,
где мы вечно чиним крылечко,
далеко-далеко подо мною
плавает маленькая Несси,
вещие сны навевает.
Проснувшись, я думаю про город,
канувший в землю навеки,
недоступное оку царство,
что людскому злу не подчинилось,
но вещих снов не вспоминаю,
они падают обратно в глубины,
возвращаются в волшебную воду,
легким паром в облака взлетают.
***
Для чего нужна одежка?
чтобы снашивать ее!
Вся-то ветошь, вся дерюга -
не высоких ли материй
философские обноски,
величавый карнавал?
Но наш глупый век, упрямый
переросток, полудурок,
любит форму рядового
и красоток манекенщиц
анилиновые тряпки,
пуха с прахом лоскутки:
сносу нет, одна тоска!
***
Закрой вторую дверь на третий оборот.
Снаружи только дождь да загулявший кот.
Набаловавшись днем, насуетясь в миру
разомкнутых пространств, - пожалуйте в нору!
Восходит дым печной в ночные небеса,
за занавеской спит осенняя оса,
снаружи только дождь, вобравший щебет птиц,
прозрачная стена без крыш и половиц,
лепечущий свое немереный простор,
где шастает душа, плывя из створа в створ.
Закрой входную дверь в распластанную даль.
Снаружи только дождь, прозрачная скрижаль.
Снаружи водограй играет в водопад,
где прячутся зверьки и ангелы не спят.
***
Шуршат страницами Бейпин и Чичен-Ица,
все недочитано, бумага терпит взгляд;
октябрь скукожился, ноябрь в стекло стучится,
пора часы переводить на час назад.
Два отрывных календаря подклеим, право,
зажив по-старому, старей, чем этот век,
почти по-прежнему. Беспечная орава
листвы исчерпана. Нам остается снег.
Держава осени, оплот дождя и грязи,
могила братская; да кто кому тут брат?
Не до европ, поди, и даже не до азий,
сто лет неведомых в затылки нам глядят,
взгляд немигающий, зрачок времеворота,
способный втягивать в пучину из пучин.
Как долго тянется дурного века нота,
сплошное следствие без видимых причин.
Дела судейские, военно-полевые
цветы бездумные, вы все же отцвели.
И снег обещанный мы видим как впервые,
с облоя сна уже ступив на край земли.
***
Весна на Ганге и на Одере,
зима на Клязьме и Свири.
Мы будем праздновать до одури
ошибки старые свои.
Календари уже развешаны,
всех летоисчислений ряд.
А пряники с утра замешаны
и в две изюминки глядят.
Пора гадать, пора колядовать
и в колокольчики звенеть,
пора хоть чем-нибудь порадовать,
не зря же елке зеленеть.
Повесели тысячелетие,
за хвост сосулечку схвати
и с горки, белой, как Сванетия,
салазки древние спусти.
Что слезы лить, настали праздники
в краю пределов и мерил,
и наших радостей заказники
Никола в полночь отворил.
***
С бахромы сосулек зима стекает,
по колено снега, и снег нас водит.
Ах, мой старый ангел, метель стихает,
и любовь стихает, и жизнь проходит.
Ночь так белопенна, так белокрыла,
так взлететь готова во мглу над нами,
словно все миры или все мерила
льнут к стеклу слепому в оконной раме.
***
Ищу тишину
шумерских шумов,
едва отольну
от родника снов.
Еще ищу сад,
который мне рад,
где сень наугад
и свет нарасхват.
Еще ищу стог
с иголкою в нем
и - глупый сверчок -
еще ищу дом.
***
И в этой жизни, где нельзя друг другу
ничем помочь, что стоило б того,
усвоила я разве что дерюгу
и рубище - и больше ничего.
Отмытый бок от копоти у плошки,
да серый шелк бревна немой избы,
да съеденный край деревянной ложки
как высшую стилистику Судьбы.
Была я нерадивой ученицей,
и мир прекрасный чиркал мне тетрадь;
пристало мне лениться и виниться
и стеклышки цветные собирать.
Что золото?! Луч, сено и солома!
Художник глупый, только ты и зряч.
...Истертая ступень родного дома
и выцветший, облезлый старый мяч.
***
Сколько бедность ни кликала, роскошь рукой за подол
ни тянула, ведя в свою вещную школу,
все же видится мне не орел и не решка - обол,
а точнее, доветхозаветное и до обола.
Довербальным общением мыкает, дурью томит:
мне с тобою молчать то-то в радость, юродивой дуре.
Столько книг прочитать, столько мытарям выплатить мыт,
столько без толку истин проверить на собственной шкуре.
Все наука не впрок. Все дикарское счастье милей
технологий, штамповок, расхожих цитат, многоточий.
Ничего ей не надо, убогой любови моей,
даже денежки медной с орлом или решкой не хочет.
Что ты можешь мне выплатить, мир? Мне пособия несть.
Погляди, мое солнце, как дивны вечерние тени
и бесчисленны сонмы - а если названия счесть,
что нам все это даст? - этих разноименных растений.
И как солнышко медная денежка, а серебро что луна;
дню и ночи оплата потщилась подобьем казаться.
Приплати мне за то, что ни в жисть не была я бедна,
потому что бесценного смела зрачками касаться.
***
Что страшнее:
веерные бомбардировки?
песок забвенья?
молчаливый гнев взорванного Будды?
Песок забвенья
затягивал могилы
безвестных бедняков,
погибших
вместо врагов
и террористов.
Улыбка Будды
взлетела на воздух.
Ее приветствовали
нескончаемые,
неостановимые
взрывы на Солнце.
***
Скажи ты мне, который час,
где так темно и город спит,
где у дверей в который раз
Судьба на цыпочках стоит,
гуляет Старый Новый год,
забрался юный век на шкаф,
где древо елочка цветет,
опять врасплох меня застав.
***
Аптечной науки
искусственный свет:
таблетка от скуки,
облатка от бед,
микстура от горя,
от дури глоток.
Плесни-ка мне моря
в мензурку чуток!
***
Потерпи - и все будет, все умиротворится.
Омуты озвучат рыбы, облака склюют птицы.
Погоди, снег растает, помидоры созреют,
календарь отлистают, погреба отогреют.
Что ж теперь торопиться? Вечера состоятся.
Суходол окропится, пчелы в мед превратятся.
Мета метаморфозы на плече и на пясти.
Ожидаются лозы, Виноградовы страсти.
Птахи неравнокрылы рваный воздух сшивают.
Время повременило и опять оживает.
***
Когда уляжется пыль
когда притупится боль
развеется дым
когда остынет зола
утихомирится гнев
рассеется страх
из нашего ничего
возникнут слова
мольбы
любви
надежды
"Нева" 2002. № 9.
---------------------
---------------------
ОКРЕСТНОСТИ
Триумфаторы на триумфальных арках,
на руинах - антики, листья, птицы.
Обреченность дерев, непрерывность парков;
здесь отчасти Вечность, - а что ж ей длиться?
Насыпь и туннель тут одно и то же,
всякий павильон немного китайский.
Экскурсант наивный, будь осторожен
в рукотворных кущах заросших райских.
Говорят, что был тут один смотритель,
понимавший речь серебристой ивы,
возвращавший птицу в ее обитель,
тишину в омуты, ветер в гривы.
А теперь на страже лесничий тихий,
реставратор дошлый, снулый охранник;
беспризорники пускают шутихи,
распускают листья сныть и поранник.
Постоянно борются мусор с лоском,
запустенье с потемкинскою деревней.
Заливает воздух музейным воском
юной свалки образ и тополь древний.
* * *
Зачем действительность разоблачать?
Она у нас и так вполне раздета.
Нагая истина мелькнет и сгинет,
но все-таки скорее голой ложью
окружены мы в наших палестинах
и неприкрытой фальшью. Там и тут
сплошное ню. Всё слишком откровенно.
Настолько, что суть дела ускользает
и смысл происходящего неясен.
* * *
У старой кочерыжки
погнулась кочерга,
погрызли плинтус мышки,
с утра болит нога,
день крайне неудачен,
заплакан, недоплачен,
обруган ни за что,
крупы осталось мало,
гортензия завяла,
и пуговка пропала
с последнего пальто.
* * *
Краков, Ливерпуль, Киото…
В тусклый вечер будь готов
путешествовать по фото
незнакомых городов,
где никак тебе не сбыться,
никогда не побывать,
где чужая жизнь влачится,
благоденствует, таится
иль изволит пребывать.
Керосиновая лампа,
допотопные очки,
ослепительная рампа:
парки, арки, огоньки,
виллы, реки, эспланады,
статуи моста в снегу,
малый домик в сердце сада
на китайском берегу.
Принимают тебя в створы
мановением руки
черно-белые просторы
и цветные уголки.
* * *
Записать и запомнить урывками либо подряд
суток звонкие звенья;
перечислите мне, отсчитайте ненужностей ряд,
запятые забвенья!
Наяву или нет свет и тень островов,
юбки маминой кремовой складки?
О себе узнаю с удивленьем из собственных строф,
где спрессована жизнь, зашифрована кодами слов,
продлена в беспорядке.
Очевидец, свидетель, хоть что-нибудь мне подтверди,
опираясь на тумбу ограды Фонтанки.
Или мимо пройди, взгляд легко от меня отврати,
словно миги мои - швы изнанки, услуги обманки.
Иногда так тактильна рассеянной памяти пядь,
что снежок тополиный, слетая в жару на дорогу,
заставая врасплох, заставляет Судьбе уступать
пару десятилетий - за тень одного диалога.
Старых писем читай письмена, старых фото черты отследи,
ничего не понять, всё с собою не сходно.
Неоткрытое прошлое дышит в затылок, куда ни пойди,
и дыханье свободно.
* * *
Тумана неть странного
да шара стеклянного
морской поплавок;
ах, Булдури, Сабиле,
анданте кантабиле,
прибрежный песок.
Лавчонки коричные,
волна черепичная,
волна янтаря,
старуха с собакою,
коптильни с салакою,
канун сентября.
Пейзажи тактильные,
умыто-умильные,
в дубовом венке,
с зелеными птицами,
с оконными блицами,
с суровыми лицами
русалок в реке.
* * *
Елене Чегуровой
С корней содрогаются ели,
и птицы на миг онемели,
звенит только тело сосны:
три взрыва в лесу прогремели,
три призрака финской войны.
У Времени очи Горгоны,
а руки-то как решето;
у прошлого есть полигоны,
которых не сыщет никто.
Всё это пустое, Елена,
чужих сновидений ушат.
И все-таки ахают стены,
оконные стекла дрожат.
* * *
Ю. К. Ревскому
Где моста гремит цепной страж,
а квадригу усмирил Клодт,
господин-то, господарь наш
черный кофий по утрам пьет.
И заваривает чайный листок,
добавляя к нему тайный цветок,
и в табачный одевается дым,
где в окно в Европу смотрит Восток,
хоть и родина ему третий Рим.
Павильон в шкафу, фарфоровый сад,
на стене картины в рамах златых,
а в барометре сплошной спад:
буря вскинулась, ан ветер затих.
И видны, поди, почти с чердака
(ворон чёрен, голубь сиз да кот рыж)
то полночная Фонтанка-река,
то предутренняя изморозь крыш.
* * *
Татьяне Субботиной
Поддельный мир напыщен, неверен и немил.
Вид сельского кладбища наш охлаждает пыл.
Шоссейные утехи, помедлите пока,
остановитесь, вехи дорожного движка.
Мы на гряде вне града среднероссийских мест.
Чугунная ограда да деревянный крест.
Тут равенство и братство усопшим вменены,
а бедность и богатство давно отменены,
и сбросил клен наряд свой до будущей весны.
На муромской дорожке среди ночных могил
при свете лунной плошки зови, кого любил.
* * *
Два голубка в слуховом окне,
в слуховом окне на облезлой стене,
где квадрат черноты вместо стекла,
где он сизокрыл, а она бела.
Две гортанных ноты в глухом дворе
в сентябре, и в мае, и в декабре
в глухомани воздуха без мерил,
где то ночь бела, то день сизокрыл.
ИЗ ЦИКЛА "ВОСПОМИНАНИЯ О ВАЛДАЕ"
Памяти Алексея Николаевича Ржаницына
Домишко на краю земли прибрежной, в три окна, в три ока, где жили вместе Лё и
Ли, приехав с Дальнего Востока. Глядели пальма и герань на снегопад с дорогой в
гору, топилась печь в такую рань - последним сновиденьям впору.
Сарай, насест, собак глаза, а возле мальвового тына стояла белая коза, как голубая
балерина. Китайский веер на столе у фотографии Хмелёва, и тишина навеселе в
канун охоты или лова.
Болгарский крест, а то и гладь полувдовы, полубобылки. Ты только времени не
трать на письма, просьбы и посылки. Меня порог не удержал, не жди меня, как
ждут победу. Я из немецкого бежал и из советского приеду.
Меня отпустят околеть за полстраны в чаду выгонном, и я успею поглядеть на
озеро с крестом оконным. И только раз охватит дрожь в мороз ночного полусвета,
когда ты двери распахнешь, меня встречая, Лизавета.
На улице Февральской - что? Календарю - какое дело? В обнимку ватник и пальто,
собаки пляшут оголтело. Ну, вот и кончилась зима, входи, входи, я натопила. Спят
Сахалин и Колыма, спят монастырь, барак, тюрьма. Усни… я так… тебя… любила…
* * *
"Мерседесы" и "фиаты",
крон пустых последний лист,
и летит сквозь снег крылатый
зимний велосипедист.
Нищий маленький Меркурий,
вечный вестник, полубог,
сын обочин полудурьих
недочищенных дорог.
Иней горнолыжной маски,
сердца птичьего толчки.
Вьются по двукрылой каске
мелких бликов светлячки.
Вечер мчит, полуморозный,
стооконный, налегке.
Комья грязи подколесной
на потертом рюкзачке.
Прут грузовиков махины,
"джипы" жуликов везут,
пар бензинный, пробки длинной
нетерпение и зуд.
Даль метельная линяет,
светофор сквозь небосвод;
кто так дерзко обгоняет
торопящихся господ?
Снег вокруг и снег на плечи,
звон кресала (путь кремнист),
хрупкий образ человечий,
зимний велосипедист.
"Нева" 2004, №12
